Однажды мне приснилось, что не смог ответить на какой-то вопрос студентов. В следующий миг я почувствовал, что перестал существовать как личность. Я стал не просто не интересен им, я стал посмешищем. Позор был настолько жгучим, что я не мог долго отдышаться после пробуждения. Вот тогда я остро осознал, что человек живет не для себя, а для других. Потребность в общественном признании не менее укоренена в нашей природе, чем потребность любить одного и быть любимым этим одним. Что, наверное, где-то глубоко, одно и то же.

В крике маленького ребенка мне слышится бунт. «Дай» — кричит малыш, и очень злится, когда родители не дают. Это «дай» — злая воля. От темного. В истерическом крике ребенка — вопль «чужого» и совсем не маленького существа. «Дай» — это не просьба. Уже требование. Вроде: «Эй, подвиньтесь вы все». Уже с самых первых шагов рожденный человек хочет быть центром вселенной.

Монотонное жужжание ламп дневного света заполняет пустоту класса, в котором только что проходило занятие. Я раскачиваюсь на старом расшатанном стуле и наслаждаюсь внезапно нахлынувшей тишиной. Только что каверзные вопросы студентов испытывали на прочность мой высокий мраморный лоб преподователя то ли философии, то ли экономики. Когда это стало меня тяготить, я досрочно отпустил их с пары, предусмотрительно предупредив не шуметь в коридорах, дабы не накликать беду со стороны контролеров учебного отдела и деканата. Но вольная юность пренебрежительно отнеслась к совету опытного наставника, с радостным смехом прокатившись по пустым коридорам и лестницам. Слава Богу, шум не привлек внимания карательных структур и я остался наедине со своим маленьким служебным преступлением.

Я вспомнил вопрос студентов:

— Что было раньше: яйцо или курица?

— Почему? — удивились студенты моей самоуверенности.

— Потому что яйцо попроще будет. Возникновение сложного из простого — необъяснимо, чудесно, божественно. Наоборот, когда простое яйцо вываливается из курицы — это… обыкновенно как-то. Таинственные процессы, протекающие под действием тепла под скорлупой, формируют из простой и, по-видимому, изначально не живой материи нечто противоположное — жизнь. Жизнь, рождающая другую жизнь — это, конечно, здорово. Но все-таки более обыкновенно, чем рождение из яйца, которое, как ни крути — еще не жизнь, лишь потенция ее. Это равносильно появлению нечто из ничего. Вот где удивление и восхищение. Как? Откуда? Где, в какой части яйца пряталась вся эта сложная структура будущей курицы? Где? Как из двойки, белка и желтка произошла множественность совсем другого порядка? Одни вопросы и восклицания.

Как ответить на эти вопросы? Очень просто. Старым способом. Обратиться к самому себе. Наша интуиция подсказвает: Бог прост. Бог есть принцип. Принцип он на то и принцип, чтобы одно, единственное, простое, наконец, обнимало все, все, все. Как любовь. В этой простоте — Сила. Бесконечная Сила. Как из одного яйца развивается сложный организм, так из простого и невидимого Бога произошла Вселенная. 

Думаю, женщину труднее удивить, чем мужчину. Вижу две причины. Во-первых, женщина менее любопытна, как это ни странно может показаться на первый взгляд. Женщину интересует любовь, мужчину — весь мир. Любопытство женщины, поэтому ограничено, любопытство мужчины не ограничено ничем. Мужчина создан для познания, женщина — для вдохновения познания. По той причине, что женщина специалист в любви, а мужчина универсал (кой-никакой) во всем, ее трудно удивить в принадлежащей ей области.

С другой стороны, еще труднее удивить ее в тех областях, где тема любви (семьи) не доминирует. Это просто не интересно для нее. Мужчины добились лидирующего положения в этих «смежных» сферах не благодаря силе своего ума, а потому что, во-первых, были более любопытны и, во-вторых, не испытывали конкуренции со стороны другого пола.

Вторая причина в том, что зона чувственного восприятия у женщин шире, и, следовательно область неизвестного уже, чем у мужчин. Инстинктом женщина безошибочно угадывает (а не познает как мужчина) объяснение любому поступку. В то время, как мужчина просто не имеет точек соприкосновения в своем  опыте с каким-то внешним явлением. Не имея таких точек, он априори не может сравнивать (познавать, узнавать, припоминать). Поэтому, что для мужчины неизвестно и удивительно, то для женщины, в силу широты ее инстинкта и чувственности, уже объясненно и потому удивления не вызывает.

У Вонненгута не помню точно где (или в «Рецидивисте» или в «Времетрясении» кажется) имеется замечательный образ — писатель, строчащий как пулемет по чистому листу бумаги. Как только лист (а может и целый роман, не помню) написан он комкается и выбрасывается в корзину. И опять процесс начинается сначала. Бессмысленные процесс.

Так и здесь. Писатели без читателей.

— Не слышу. В какой батарее служишь. В каком дивизионе? — наседал майор.

— Караульному запрещается всупать в сношения с посторонними, — ответил я, не выплевывая прилипшей к губам сигареты.

Такой наглости майор не ожидал. Мне полагалось испугаться, молить о сохранении в тайне тяжкого нарушения устава караульной службы, а не щеголять знанием этого самого устава. Майор покрылся багровыми пятнами.

Я переместил автомат со спины на грудь. В сущности, незнакомая личность подошла вплотную к моему посту и я мог после предупредительного выстрела вверх открыть огонь на поражение. С караульным шутки смертельно опасны.

— Ну погоди, братец. Будет тебе устав караульной службы, — прошипел майор и повернувшись спиной, почти бегом направился в сторону казарм.

«Ефрейтором тебе теперь точно не быть», — с грустью подумал я, провожая взглядам удалявшуюся фигуру подпрыгивающего от нетерпения офицера.

Отчаяние огромной волной накрыло меня с головой. Я почувствовал себя совершенно одиноким и беззащитным. У меня могут сейчас отнять свободу. Я совершил проступок, а наказание мне неизвестно. Сидение и курение на посту склада боеприпасов — серьезное нарушение воинской дисциплины, которое вправе рассматривать военный трибунал. И тогда прощай, дембель. Прощай мама и папа, прощай, университет.

Отныне судьба моя целиком в чужих руках. Я с тоской вглядывался в даль, ожидая невеселых известий. Наконец, они пожаловали в виде внеочередной смены караула, возглавляемой коренастой, похожей на гриб-боровик, фигурой командира дивизиона.

Все правильно. Снять меня с поста могли только избранные командиры, и комдив был в их числе. Увы, такое внимание к моей персоне нисколько не льстило  моему самолюбию (какое льстило, пугало). Тем не менее, я крикнул для порядка:

— Стой, кто идет?

— Гауптвахта к тебе идет, сукин сын, — совсем не по уставу ответил комдив.

Я вздохнул с облегчением. Гауптвахта — не трибунал.

-  Рядовой N-в! За злостное нарушение воинской дисциплины во время несения караульной службы объявляю вам десять суток ареста на гарнизонной гауптвахте. Сдайте оружие сержанту Исмагилову.

Я снял с себя автомат, штык-нож, запасной магазин с патронами и отдал все это добро буряту Исмагилову. Тот с печальным осуждением посмотрел на меня своими узкими глазами. А я радовался, что легко отделался. Десять суток хотя и максимальное наказание, которое мог наложить комдив своей властью, но что это по сравнению с любым приговором трибунала, где отсчет начинается с 6 месяцев и к тому же не идет в зачет в двухгодичного срока службы. 

Испытание свободой — самое мощное. Наверное сегодня человечество проходит именно эту стадию. Когда война, борьба за жизнь — проще. Гораздо проще. Цели ясны и определенны. Не надо мучиться вопросом «что делать». Вот враг — бей его в морду.

А когда цели размыты и неопределенны? Ведь свобода и неопределенность — почти одно и то же. О, тут гораздо сложнее. В комфортных условиях проявить героизм труднее во 100 крат. Потому что хочется понежиться под одеялом и попить кофейку. Но без героизма или добра (что, кстати, одно и тоже) жизнь бессмысленна. 70- 80% статей в этих дневниках — это нытье от бессмысленности собственного существования и неосознанный вой по неспособности быть героем (добрым).

Где-то Достоевский говорит, что самое тяжелое бремя для человека — бремя свободы. Резко говорит. Человек все отдаст, чтобы спихнуть это бремя и найти себе хозяина. Не хочет человек быть человеком.

Первый Адам вбил гвозди в тело Второго Адама. Ветхий человек убил Богочеловека. Уже в ту минуту, когда Ева предлагала запретный плод мужу Бог знал, что человек не только не остановиться перед убийством родного брата (Каин и Авель), но поднимет руку и на Отца.

Вообще-то караульная служба не доставляет особых хлопот. Ее даже можно счесть приятным времяпровождением. Если бы не одно — но. Спать очень хочется. Солдат в армии всегда грезит о трех вещах — поспать, поесть и… сами понимаете что.

Во время караульной вахты мысли о еде отступают на второй план или вовсе исчезают. Многие солдаты (и я в том числе) в карауле отказывались от приема пищи, чтобы прибавить ко сну сэкономленные таким образом лишние двадцать-тридцать минут.

И вот в самом начале мая я заступил в очередной, уже пахнущий свободой, караул. Дембеля — каста особая, пребывающая в неком самосозерцательном состоянии. Армейская суета уже где-то в стороне от мудрого отрешенного взгляда дембеля. На них с завистью смотрят не только равные по званию, но и офицеры, которым тянуть и тянуть еще свою лямку.

Я охранял огромный склад боеприпасов, обернутый по периметру двумя многокиллометровыми заборами из колючей проволоки. Расстояние между заборами — небольшое, около 10 метров. В этом проеме я и бродил с автоматом Калашникова за плечами и дешевой армейской сигаретой «Полет» в зубах.

Курить в карауле, разумеется, строго запрещено, а на складе боеприпасов подавно. Огонек моей сигареты представлял опасность грврдейским запасам артиллерийских снарядов и соответствиенно жизни всего гарнизона. Но клубы дыма беззаботно вырывались из моего рта, как из трубы паровоза. Я мечтал о гражданке, мечтал о Наташе, совершенно игнорируя коварные планы империалистов по захвату нашего склада. Я даже разрешил себе присесть на каменный выступ караульной вышки, чтобы более сосредоточенно предаться приятным мыслям (сидеть в карауле тоже не полагается).

— Это еще что такое? Боец, как это понимать? — раздалось откуда-то сбоку.

От неожиданности я поперхнулся дымом. «Прозевал», — пронесловь в голове. Однако поднялся я, как и положено «старику», не спеша, с некоторой усталостью.

Затем с размеренным достоинством развернул свое туловище навстречу голосу. Я увидел незнакомое лицо какого-то майора, с радостным изумлением уставившегося на курящего караульного.

— Ну ты попал, юноша, — воодушевление незнакомого офицера нарастало, — фамилия?

В предвкушении скандала и неприятностей для моих непосредственных начальников майор от нетерпения то и дело перекатывался с пяток на носки.

Кажется я понимаю, почему Кафка завещал сжечь свои рукописи. Перед смертью он понял, какой плод принес. Все его неоконченные произведения написаны гениально, ничего не скажешь. Но дьявольщиной веет от них. А всегда важен результат. Просвета и надежды нет в его произведениях. Веры нет.

Кафка бьет по сердцевине души — вере в доброго всеблагого Бога. «Не бойся того, кто издевается над телом, а бойся того, кто может погубить твою душу», — предупреждает Евангелие. Многие его страницы — это какие-то подземелья, застенки, в которых безнадега сковывает волю героя, а заодно и читателя.

Без надежды жизни нет. Надо бороться! Но борьба у Кафки обычно заканчивается бегством, и что самое страшное — бегством к новым застенкам и пыткам несвободой. По сути, Кафка пересказывает свои кошмарные сноведения. Они, повторюсь, парализуют волю и подводят впечатлительных людей к отчаяниью, т.е. к капитуляции перед злом.

Так писать — грех. И до Кафки дошло перед смертью. Поэтому и приказал своему другу Максу Броду сжечь все свои неоконченные романы (что тот, слава Богу не сделал).

Книга, в конце-концов, должна согревать, а не пугать. 

Службу я проходил в Восточной Германии, называвшейся в те далекие времена «социализма с человеческим лицом» Германской Демакратической Республикой. Наша часть располагалась в глухом лесу, поэтому я не уверен насчет дислокации: на деревьях ведь на написана их национальная принадлежность. С тем же успехом я мог служить и на родине.

Впрочем, конечно, лукавлю. Три обстоятельства ясно говорили, что я за границей. Во-первых, солдатское жалованье, выдаваемое в валюте (около 9 марок). Во-вторых, в магазинчиках, расположенных на территории гарнизона, было множество продуктов, завернутых в блестящие иностранные обертки. В-третьих, полуэротические телевизионные передачи на гавкающем немецком языке, которые служивый рядовой и сержансткий состав, невзирая на строжайший запрет офицеров, смотрел с неподдельным интересом в «ленинских комнатах» после отбоя.

Служил я в артиллерейском гвардейском (что немаловажно) полку. В должности наводчика очень большой пушки (гаубицы) Д-20, которая, как доверительно поведал нам командир батареи, была способна стрелять снарядами с ядерными боеголовками. По тому, каким выразительным взглядом сопровождалась эта информация, мне показалось, что и сам комбат не вполне свыкся с ней. Тем не менее это известие наполнило весь личный состав чувством собственной значительности: «Мы — сила. С нами не шути, а то можем бабахнуть ядерным взрывом».

Вспоминается излет моей армейской карьеры. Месяц май. Весна в самом разгаре. Я мечтал о доме, девушках, свободе. Через месяц, самое большое через два армейский грузовик вывезет мою уже полугражданскую личность за ворота части и повезет в сторону аэропорта. Там «Ту-134» подхватит меня под свое крыло и понесет на родную землю, к родным и друзьям.

От таких мыслей я пьянел без вина. Больше нигде и никогда не радовался я так текучести времени, как в эту преддембельскую пору. Каждый день, каждый час улыбались мне, прежде чем сгинуть навеки в прошлом. Демобилизация ярким солнец слепила и согревала меня.

Да, я был дембель. На плечах моих красовались черные погоны рядового солдата и единственной моей заботой было сохранение девственной чистоты своих «эполет» от желтой лычки ефрейтора. Ибо ефрейтор — самое презираемое и потому самое несчастное существо в армии. Не солдат, не сержант, а какой-то армейский гемафродит.

Среди солдат ефрейтора презирали как карьериста, добившегося повышения, по всей видимости, стукачеством. Среди сержантов ефрейтор занимал примерно такое же жалкое унизительное положение, какое обычно занимает прапорщик в кругу офицеров. Не случайно, многие рядовые, получившие накануне своего увольнения такое сомнительное поощрение, немедленно спарывали несчастную лычку со своих погон, как только оказывались за пределами воинской части.

Итак, мечтами я уносился так далеко, как снаряд от пушки-гаубицы. Но армия не спешила отпускать меня. Регулярными нарядами по караульной службе она то и дело беспардонно напоминала о себе. 

Если бы Бог не выгнал из рая Адама и Еву, то, думаю, возмужав и окрепнув (существует мнение, что они были подростками, когда все произошло) первые человеки попросили бы Отца куда-нибудь «съехать».

Так что Господь сыграл на опережение. И правильно сделал, что по шапке нам навалял. Сидит, копошится внутри этот червяк, ждущий, вожделенно ждущий, наследства.

Или, скажите, не ждете? Охотно верю. Избранным… Тогда вам в святые.

И чего дернулись за яблочком? Подозревать стали, что Господь что-то скрывает, утаивает. Поверили сатане, а не Богу. Вот и остались с тем, кому поверили.

Чем закончится наша история?

«И восстанут дети на родителей, и умертвят их».